вечером получай зарплату. День прошел, и бог с ним.
Девочка с фигуркой и лицом Мальвины, Леся была сама невинность. На нее клевали, как правило, люди постарше. Ее хотелось пожалеть. Она словно просила не взять у нее билет, не принять участие в розыгрыше, а пожертвовать на лечение соседского ребенка. «Ладно, ладно, не плачь, — словно говорили жалевшие ее, — идем уже, покажешь, где у вас тут что разыгрывают». И она вела такого сердобольного к столу, и он расставался с деньгами так же легко, как будто жертвовал ей на операцию: без сожаления, без горечи, как завороженный.
Марину заводил азарт. Упрямство ей было подспорьем. Грузная, широкая, с круглым лицом, она словно была создана стоять препятствием на пути такого же упрямца. Ей нравилось играть, это ее заводило.
Низенькая, пухленькая улыбчивая Ирма была сама душка. И трещотка. «Да что вы такое говорите, женщина!», «Я тоже так же недавно пришла», «Как вы можете так думать?», — срывавшиеся ежеминутно с ее уст, располагали к себе. Ей нельзя было не верить, она простая дама с соседнего двора, такая же случайная посетительница рынка.
Своим в доску для мужиков был Хома. Среднего роста, коренастый, с крупным крестьянским лицом, не отягощенным налетом мысли, крупным носом и грубыми руками, он, как бычок, шел напролом. Если изображал человека из толпы, то стоял за играющего горой до последнего.
— Как еще один выиграл? Не может такого быть! Не торопись, мужик, сейчас разберемся. Я с тобой, я за тебя, — и чуть ли не сам за мужика удваивал ставки, выуживая из бедняги последнее. А уж если оказывалось, что у того есть еще деньги на книжке, и тот готов их снять, хрипел:
— Я еду с тобой, я тебя не брошу, им верить нельзя, — втираясь в доверие полностью. И после проигрыша горевал с ним так же сильно, словно сам проигрался в пух и прах.
Мороз — тот только подводил, играть не пытался, это было не его. Лицом Мороз походил на Блока, руками — на пианиста, мягко говорил «здравствуйте», вежливо предлагал поучаствовать в розыгрыше. «Честность» — словно было написано на его лбу, едва прикрытом черными завитушками.
Лерка. Та, сразу было видно, на этом деле собаку съела — редко кто срывался с ее крючка. Она также обладала притягательностью, но — фонтан эмоций, непоседа, каждую минуту рвущаяся в бой, буквально за руку тащившая клиента к столу.
— Лерка, не перегибай, а то распугаешь клиентов, — осаживал ее несколько раз Баскаков, но темперамент Лерки унять было трудно. Он проявился и в кафе, когда после всех расчетов Антоха выкатил за свою днюху. Следующий день на рынке был выходным, так что можно было расслабиться. Лерка набралась так, что взобралась на стол, сорвала с себя кофту, затем бюстгальтер и замахала им над головой. Мужики одобрительно загудели. Лерка исполнила еще один зажигательный танец, потом куда-то исчезла (как потом оказалось, навсегда, — может, стало стыдно?). Мы с Баскаковым и Ритой вызвали такси и уехали на квартиру. Оставшиеся еще часа три догонялись, пока бармен их окончательно не выпроводил перед закрытием.
33
Что дальше? Первые несколько недель я боялся задавать себе этот вопрос. Конечно же, это не мое, но здесь хоть какие-то деньги, и я совсем не плачу за жилье. Пытался пару раз всучить деньги Баскакову, но тот отмахнулся только: «Живи пока. Куда спешишь?» За еду тоже не взял, но отправил к Рите: «Там сами разбирайтесь, она же готовит».
Конечно же это не мое, но как согласовать происходящее со своим внутренним миром, со своими сложившимися моральными представлениями? Забыть? Временно отложить в сторону? Плюнуть в лицо всем литераторам и мыслителям, сформировавшим, как мне казалось, мои взгляды на жизнь, мои духовные ценности? Ежедневно убеждать себя, что, участвуя в этом обмане, борешься с человеческими пороками? Или принять всё, как есть, поверить известному философу, что «на свете происходит только то, что уже произошло», честно признаться себе в том, что сам по уши погряз в пороках, и на том успокоиться? Этого я желал меньше всего на свете.
В силу наших пристрастий или предубеждений мы не способны извлекать урок даже из самых очевидных вещей.
Я хотел поступить наоборот, хотел, наконец, разобраться во всем.
Я долго размышлял над этим, но страх опять остаться один на один с неопределенностью, снова перевесил. Я выбрал меньшее из двух зол. Я продолжал работать, но стал тщательнее присматриваться к людям, отсеивая тех, кто мог нечаянно пострадать, вручая билеты только тем, в ком чувствовал желание урвать, кто сразу загорался от одного слова «скидка», или «выгода», или «бесплатно». Таких, к сожалению, с каждым днем появлялось все больше и больше, их невозможно было ни с кем спутать — для меня они словно сошли с полотна Брейгеля-старшего: бредущие в одной связке слепцы. Их невозможно было уже ни остановить, ни исправить. Вопрос оставался только в том, кто кого вел к дьявольскому столу, кто на самом деле являлся искусителем.
Так обелив себя, завесив зеркало, в которое я смотрел на себя каждый день, флёром, я продолжал работать. Не было никакой разницы с работой грузчика. И там, и здесь надо было тупо отключить мозг и действовать, как сомнамбула, наперед зная, что и это тоже когда-то рано или поздно закончится. Только когда? Как это определить? В конкретной сумме или с возникновением стопора: «Хватит, остановись!»? Но судьба опять сыграла со мной злую шутку.
В одно из воскресений я позвонил домой, и мать со слезами на глазах сказала, что отца с инсультом увезли в больницу. Какая нынче медицина — известно. Ничего больше бесплатного нет, все препараты приходится закупать самому, и каждый день матери приходится выкладывать приличные деньги. Я забеспокоился: уехать — ничего хорошего, я гол как сокол, чем там смогу помочь?
— Сколько надо, чтобы пройти весь курс лечения?
Мать назвала приблизительную сумму.
— Я что-нибудь придумаю, — заверил я ее. — Потом перезвоню.
Что я мог придумать? Занять денег, потом отработать — наиболее реально. Но надо еще срочно передать деньги за тысячу километров. Как? Отправить по почте? Сколько перевод будет идти? Я опросил земляков. Никто, к сожалению, в ближайшие
